О Тимуре Кибирове

Сравнительно широкий читатель узнал о существовании поэта по имени Тимур Кибиров во времена перестройки и гласности. Рижская «Атмода» напечатала вольное «Послание Льву Семеновичу Рубинштейну», где название газеты «Правда» попало в недопустимо иронический контекст: «Ты читал газету «Правда»? Что ты, Лева, почитай! Там такую пишут правду, плещет гласность через край!». Главная газета страны ответила; «Литературка» тоже не удержалась; лучшей рекламы невозможно было придумать. И большей опасности нельзя было представить. О соблазне мимоходящей перестроечной славы не говорю; хватило бы и репутации «соловья перестройки» — интерес к стихам Кибирова был бы утрачен вместе с концом громокипящей эпохи. «Кто так рано весной запоет, Тот без голоса к лету останется».
Тимур ли Кибиров выбрал другой путь, другой ли путь выбрал Тимура Кибирова, но его литературная судьба сложилась принципиально иначе…
В кибировских сборниках «Сантименты» (Белгород, 1993) и «Стихи о любви» (М.: Цыкады, 1993) собрана своего рода «поколенческая классика», литературный памятник языковому мышлению тех, кому от 25 до 40; кибировский сленг совершенно непохож на сленг Евтушенко или Бродского. И хотя Кибирова принято считать постмодернистом, (…) если что здесь и цитируется, то весь смысловой объем русской словесности, без деления на «чистое» и «нечистое», на «советское» и «несоветское»; все, что входило в читательский обиход 60—80-х годов ХХ столетия, подлежит переработке, дистанцированию, «снятию»…
Человек кибировского поколения знает, помнит и понимает многое, но вместо «соловьиного сада» получает в наследство скворечник, чтобы проскрипеть, проскворчать о самом главном, своем, вечном…
Там, где запечатлевается «советский стиль», реанимируются 50-е годы, создается бессмертный образ «девушки с веслом», не обойтись без радиогимна «стенам древнего Кремля»; там же, где с детской доверчивостью говорится о непонятной, необъяснимой, алогичной, иррациональной любви к этому вот, какое есть, отечеству, неизбежно присутствие пионерской песенки «То березка, то рябинка...».
На этом языке многие в 70—80-е года пытались выразить зарождающееся отечестволюбивое чувство, а последующее воспитание и самовоспитание мало что добавило к этому языковому опыту: «Это все мое родное,/ Это все хуе-мое!»...
Но это и есть его истинная цель — сказать о том, о чем уже, кажется и невозможно говорить (…) Именно поэтому сквозной темой кибировской поэзии и становится языковая трагедия русской культуры, одновременная неизбежность и невозможность исполнения «дарования как поручения»:

Стихи Тимура Кибирова прозвучали вовремя и были услышаны даже сейчас, когда отечественная публика развлечена обилием новых забот и интересов.
Для беспокойных азартных художников — Кибиров из их числа — литература не заповедник, а полигон для сведения счётов с обществом, искусством, судьбою. И к этим потешным боям автор относится более чем серьёзно. Прочтите его «Литературную секцию» и — понравятся вам эти стихи или нет, — но вас скорее всего тронет и простодушная вера поэта в слово, и жертвенность, с которой жизнь раз и навсегда была отдана в распоряжение литературе.
Приняв к сведению расхожую сейчас эстетику, Кибиров следует ей только во внешних её проявлениях — игре стилей, цитатности. Постмодернизм, который я понимаю, как эстетическую усталость, оскомину, прохладцу, прямо противоположен поэтической горячности нашего автора. Эпигоны Кибирова иногда не худо подделывают броские приметы его манеры, но им, конечно, не воспроизвести того подросткового пыла — да они бы и постеснялись: это сейчас дурной тон. А между тем именно «неприличная» пылкость делает Кибирова Кибировым. Так чего он кипятится?
Он поэт воинствующий. Он мятежник наоборот, реакционер, который хочет зашить, заштопать «отсюда и до Аляски». Образно говоря, буднично одетый поэт взывает к слушателям, поголовно облачённым в жёлтые кофты. И по нынешним временам заметное и насущное поэтическое одиночество ему обеспечено.
В произведениях последних лет Кибиров все более осознанно противопоставляет свою поэтическую позицию традиционно-романтической и уже достаточно рутинной позе поэта-бунтаря, одиночки-беззаконника. Кибировым движут лучшие чувства, но и выводы холодного расчёта, озабоченного оригинальностью, подтвердили бы и уместность, и выигрышность освоенной поэтом точки зрения. (…)
Поэтическая доблесть Кибирова состоит в том, что он одним из первых почувствовал, как провинциальна и смехотворна стала поза поэта-беззаконника. Потому что грёза осуществилась, поэтический мятеж, изменившись до неузнаваемости, давно у власти, «всемирный запой» стал повсеместным образом жизни и оказалось, что жить так нельзя. Кибиров остро ощутил родство декадентства и хулиганства. Воинствующий антиромантизм Кибирова объясняется тем, что ему стало ясно: не призывать к вольнице впору сейчас поэту, а быть блюстителем порядка и благонравия. Потому что поэт связан хотя бы законами гармонии, а правнук некогда соблазнённого поэтом обывателя уже вообще ничем не связан. (…)
Именно любовь делает неприязнь Кибирова такой наблюдательной. Негодование в чистом виде достаточно подслеповато. Целый мир, жестокий, убогий советский нашёл отражение, а теперь и убежище на страницах кибировских произведений. Сейчас прошлое стремительно и охотно забывается, как гадкий сон, но спустя какое-то время, когда успокоятся травмированные очевидцы, истлеют плакаты, подшивки газет осядут в книгохранилищах, а американизированным сленгом предпочитающих пепси окончательно вытеснится советский новояз, этой энциклопедии мёртвого языка цены не будет.
Многие страницы исполнены настоящего веселья и словесного щегольства. Жизнелюбие Кибирова оборачивается избыточностью, жанровым раблезианством, симпатичным молодечеством. Недовольство собой, графоманская жилка, излишек силы заставляют Кибирова пускаться на поиски новых и новых литературных приключений. Заветная мечта каждого поэта — обновиться в этих странствиях, стать вовсе другим, — конечно, неосуществима, но зато какое широкое пространство обойдёт он, пока вернётся восвояси. (…)
Кибиров говорит, что ему нужно кому-нибудь завидовать. Вот пусть и завидует себе будущему, потому что в конце концов самый достойный соперник настоящего художника только он сам, его забегающая вперёд тень.

Тимур Кибиров — самый трагический русский поэт последних десяти лет (как минимум, учитывая и Бродского).
Трагизм Кибирова является следствием, например, даже таких его ходов, как переиначивание и перевирание цитат: ему приходится тут стать трагиком хотя бы потому, что цитаты вот оказались такими непрочными, что допускают себя переиначить.

В середине восьмидесятых Тимур Кибиров ошеломил московских слушателей поэзии редким устройством стиха — частями смешно, а в целом серьезно. Далее автор варьировал темы и жанры, но не ломал поэтический строй.
Считается, что поэзию любят непонятно за что. К Кибирову это не относится — мы ценим его стихи за то же, за что ценят хорошего собеседника. За юмор, ум, точность, вкус, меру, культуру. (Кстати, американцы хвалили Бродского примерно по тому же списку.) Если Тимур вступает в своих стихах в полемику — не с нами, а с кем-то глупым и чужим, — то автор не просто прав, а тысячу раз прав. Мы целиком и полностью на стороне поэта.

Хорошо помню, как в конце 80-х годов мы с друзьями открыли для себя стихи Тимура Кибирова. Это было ощущение, близкое к счастью: появился наш поэт. Наши мечты, нашу ненависть, наши страхи, наши кухонные разговоры он отчеканил во времяустойчивые, потому что — стихотворные, строки. Он стал голосом нашего и предыдущего поколений, сказал за нас то, что мы должны были сказать, но по косноязычию не умели. Он с полным правом мог бы повторить вслед за Мандельштамом: «Я говорю за всех с такою силой, / Чтоб нёбо стало небом».
Нужно заметить, что никакого такого особенного постмодернизма или концептуализма мы в строках Кибирова не различали. Обыгрывание советских штампов? Так и все мы увлеченно предавались этому занятию. Развернутые цитатные фейерверки? Так и на кухнях мы переговаривались друг с другом сплошь цитатами из Галича и Мандельштама, приправленными клише из песен Лебедева-Кумача и Матусовского — Долматовского… Кибиров же говорил со всеми нами (цитируем Андрея Немзера) на языке «гибком и привольном, яростном и нежном, бранном и сюсюкающем, песенном и ораторском, темном и светлом, блаженно бессмысленном и предельно точном языке русской поэзии. Живом, свободном и неисчерпаемом».
Нисколько не раздражала нас изрядная длина большинства текстов Кибирова, так называемые «кибировские километры», которые ему потом часто ставили в вину. В этих «километрах» чувствовалось напряженное и живое поэтическое дыхание, в них зримо выразилась сама позднесоветская эпоха — вязкая, тоскливая, при каждом удобном и неудобном случае норовившая подменить нормальное человеческое слово суконным новоязовским штампом.

Есть несколько аксиом, которые касаются Тимура Кибирова. Он один из самых популярных русских поэтов. Его стихи вошли в учебник по русской литературе ХХ столетия. Его творчество приводят в пример, когда говорят о постмодернизме. Кибиров все время переиначивает классические цитаты, делает их смешными и современными.
Читатели его любят, потому что он удивительно человечный поэт, а также пользуется привычными нормами русского стихосложения, то есть рифмой и метрами. Иногда те же самые читатели ругают Кибирова за употребление ненормативной лексики.
Кибиров — один из немногих современных поэтов, который регулярно пишет поэмы и просто очень длинные повествовательные стихи. А это большое искусство, поколением русских постмодернистов практически утраченное. То есть у Кибирова имеется тяга к эпическому размаху. Он любит Державина и Ломоносова. Да и вообще — мил ему весь корпус русской и советской поэзии, который он нещадно пародирует. Истерический смех вызывала поэма Кибирова про детство и юность Константина Устиновича Черненко. Мы ее читали на кухне с друзьями в конце восьмидесятых параллельно с прослушиванием по кассетнику песни про Старика Козлодоева.
Кибирова все почему-то считают ироничным и остроумным поэтом. Между тем он типичный моралист. Одна из последних его книг («Улица Островитянова») — ужасно грустная, не сказать — трагическая книга. В ней Кибиров перестает писать в рифму (что затем продолжит в последующих сборниках). А еще Кибиров — один из немногих поэтов, которые пишут об истории.

Поэты обычно не любят, когда хвалят их ранние стихи: им кажется, что это обидно для их теперешних стихов. Я прошу позволения нарушить этот этикет и сказать о ранних стихах Кибирова — стихах-цитатах, стихах-монтажах, стихах-центонах. Был такой латинский жанр «центоны»: стихи, составленные целиком из чужих строчек. На это были похожи поэмы Кибирова восьмидесятых годов — такие, как «Сквозь прощальные слезы» и «Льву Рубинштейну»: описание отходящего советского времени словами и строчками этого самого советского времени, а заодно и досоветского.
Напоминаю почти наудачу строки из послания Рубинштейну.

Смешно? Смешно, хотя говорится в этой поэме, ни много, ни мало, о конце света, и оптимистический конец приделан к ней больше по инерции бодрого стихотворного размера. Размер этот называется четырехстопный хорей, и он умеет делать веселым, народным и песенным почти все, что им ни пишешь. Поэтому цитаты из Пушкина, Окуджавы, частушек и советских песен сплавляются здесь воедино без особенного труда.
А теперь напоминаю поэму «Сквозь прощальные слезы». Внимание: стихотворный размер здесь другой, называется: трехстопный анапест.

И так далее:

Кажется: прием тот же, монтаж такой же, можно продолжать до бесконечности. На самом деле — нет. У этого размера, у трехстопного анапеста нет такой заранее заданной сложившейся интонации, как у предыдущего, — нет интонации, всему подсказывающей готовое настроение и смысл. В русской поэзии он звучит то Блоком, то Некрасовым, а свести Блока и Некрасова в один строй не так-то легко. А Кибиров сумел это сделать. Он привел их к одному знаменателю, и к какому? К советской массовой песне. Советские песни таким размером, конечно, были, но их было не так уж много: это уже после Кибирова нам кажется, что их много. Кто внимателен, тот заметил: в этих строчках то и дело легкими перестановками к нашему ритму подгоняются и строчки из совсем других размеров. Всю эту тонкую работу в размахе многостраничной поэмы молодой Кибиров сделал безукоризненно. Этот анапест уже почти независимо от содержания становится у него знаком советской культуры в целом — теперь, после Кибирова, он будет напоминать о сталинских парадах в каких угодно и в чьих угодно стихах. Создать такой мощный звуковой образ — поверьте мне как филологу — это не шутка, это подвиг. А Кибиров после нескольких поэм распростился с этой манерой, потому что решил: это слишком легко. И стал писать в новых своих манерах, а мы — неравнодушно следить за ним.

На мой домашний неформальный вопрос о чтении стихов в детстве Кибиров назвал два имени: Лермонтов и Гамзатов.
Его поэзия проявляет в читателе весьма противоречивые чувства, — все равно как махнуть стакан портвейна, закусив его валидолом, — и не случайно одну из первых книг Кибиров назвал «Сантименты». Но простодушно чувствительная интонация стихов, подпитанная узнаванием «общих мест» (название первого кибировского сборничка в составе коммуналки, отошедшей в советское прошлое «кассеты»), коварно обманчива. Наивность, чувствительность и даже, прошу прощения, банальность — лишь первое и безусловно спровоцированное автором впечатление, первовкусие. Когда б меня спросили, «мастер» ли Кибиров, — ответ умозрительному Сталину прозвучал бы незамедлительно: конечно, мастер. (И широкая грудь осетина.) Мастер, воскресивший позднюю советскую эпоху — во всем ее живом ужасе: советские ихтиозавры не в музее заизвесткованные позвоночники выставляют, а бродят по страницам, взывая к сочувствию.
«Все перепуталось» в языке, на котором говорят и думают в России: рядом, вместе звучат «контекст» и «параша», «утро туманное» и «дискурс с дискyрсом». (Авторский комментарий: «дикие все имена».) Для Кибирова «дикость» — новый словарь, а серебряный (ушедший) и даже гипсовый (уходящий) вызывает у него приступы иногда рвотной, но ностальгии. Время истекает, уходит и словарь, в том числе — словарь персонажей; и Кибиров успевает еще до момента исторического застывания всадить в янтарь небольшого стихотворения (с учетом парафраза) Парфенова и Черненко, Мандельштама и Пушкина, Мориц и Рубинштейна, Парщикова с Овидием, Доренко, Пригова и Пелевина. Не говоря уж о группе «Стрелки». Для Кибирова нет области «плохого вкуса», нет вульгарного — любуясь, он помещает китч в высокое пространство. С холодным вниманием посмотришь вокруг — / какая параша, читатель и друг! // Когда же посмотришь с вниманьем горячим, / увидишь все это немного иначе.
Но и мастерство, это безусловное качество Кибирова-перфекциониста, отнюдь не исчерпывает особенности Кибирова-поэта. Между обманчивой наивностью и действительной изощренностью раскинулась, как его же, кибировская, Россия среди морей, — подлинная территория поэта: но живой русский язык. Кибиров, постоянно пробующий его на зубок, вывернул новояз наизнанку, снабдив его легким, летучим центоном, — привил-таки лермонтовскую розу к гамзатовской осине.
И она зацвела.

Суть поэзии Кибирова в том, что он всегда умел распознавать в окружающей действительности «вечные образцы». Гражданские смуты и домашний уют, любовь и ненависть, пьяный загул и похмельная тоска, дождь и листопад, модные интеллектуальные доктрины и дебиловатая казарма, «общие места» и далекая звезда, старая добрая Англия и хвастливо вольтерьянская Франция, денежные проблемы и взыскание абсолюта, природа, история, Россия, мир Божий говорят с Кибировым (а через него — с нами) только на одном языке — гибком и привольном, яростном и нежном, бранном и сюсюкающем, песенном и ораторском, темном и светлом, блаженно бессмысленном и предельно точном языке русской поэзии. Всегда новом и всегда помнящем о Ломоносове, Державине, Лермонтове, Некрасове, Ходасевиче, Мандельштаме, Пастернаке. И — что поделать — Баратынском, Хомякове, Блоке, Маяковском. Не говоря уж о Пушкине.
Много чего хлебнув, ощутив мерзкий вкус страха и греха, зная о всеобщем нестроении и собственной слабости, Кибиров упрямо стоит на своем — не устает благодарить Создателя и пишет стихи. Как в пору прощания с советчиной, когда «некрасовский скорбный анапест», незаметно превращаясь в набоковский, забивал слезами носоглотку. Как в блаженные, но тайно тревожные годы «Парафразиса». Как на рубеже тысячелетий, когда уют дома на улице Островитянова сменялся болью «нотаций», а измотанный мучительной счастливой игрой Амура лирический герой справлял одинокий «полукруглый» юбилей. Как в ликующе наглом Солнечном городе, где «полоумному» стихоплету отведена роль заезжего (то есть чужого и ненужного) Незнайки. Так и сейчас — победно восклицая «С нами Бог! Кара-барас!», заполняя кириллицей поля «А Shropshire Lad», выстраивая волшебный дворец трех поэм, Кибиров остается Кибировым. Случай всякий впереди.